«Кризис теорий»

—Вы отметили, что университет формировался в те годы, когда гуманитарные науки и образование были непопулярны среди молодого поколения. Что изменилось за 30 лет?

—Значение гуманитарного образования и наук во все времена было примерно одинаковым. Другой вопрос, что в какие-то периоды у государства не хватало времени, сил и других ресурсов на то, чтобы активно ими заниматься.

Такого количества государственных программ и фондов поддержки молодых ученых, преподавателей, школьных учителей, какие существуют сегодня, в 90-е невозможно было представить. Очевидно, что в последние 10 лет значимость гуманитарных наук в нашей стране возросла под влиянием тех вызовов, с которыми мы столкнулись, но роль их сохранилась прежней.

Гуманитарные науки объясняют обществу, что оно такое, какое оно, откуда оно такое сформировалось и чем отличается от других обществ в других странах. Так было всегда, просто сейчас мы на государственном уровне стали все больше задаваться этими вопросами. Не случайно на всех направлениях подготовки в вузах есть дисциплины по философии, основам российской государственности, большой 144-часовой курс истории России. На этих курсах студентам объясняют, как устроена наша страна и общество.

—Что Вы считаете самым большим вызовом для гуманитарного высшего образования в России сегодня?

—Кризис теорий. Большие обобщения и теории двигают науку, а их не появляется с 1960-х годов. Это большой вызов для всех наук, не только гуманитарных. Об этом писал еще Фрэнсис Фукуяма в своей книге «Конец истории и последний человек», которую многие восприняли как вопль отчаяния — кончается история, что же будет дальше! Потом выяснилось, что история всё же не заканчивается, и сам Фукуяма позже признал, что поторопился с некоторыми выводами. Но кризис обобщений сохранился.

Вся научная система в нашей стране опирается на наукометрию. Это хорошая история, нужная и полезная для конкретных целей, но она стимулирует ученых писать статьи и только. Публикационная активность, бесспорно, неотъемлемая часть работы любого ученого, но должны появляться и обобщающие работы в виде книг. А пока у нас главный показатель работы ученого — это его статьи в журналах, монографии воспринимаются больше как опциональный результат деятельности, поэтому их либо нет, либо очень мало. В гуманитарных науках с этим полегче, потому что там сохранилась традиция, что докторскую диссертацию невозможно защитить без монографии. В идеале кандидатская тоже должна оформиться в монографию, но такой обязанности у исследователей нет.

Методологический вызов дополняется тем, что на смену советской марксистской идеологии, которой следовали абсолютно все науки, никакой другой не появилось. Все начали хвататься за всё подряд. В ряде научных дисциплин за методологическую основу брали западные концепции, причем на Западе не сильно популярные, вроде идеи всеобщей глобализации, которая была всего лишь одной из частных англо-американских концепций, изрядно, кстати, раскритикованных.

В результате у нас сегодня наблюдается кризис осознания себя как большого научного центра. Мало просто продекларировать, что Россия — великая научная держава, нужно понять, что это значит и как поддерживать этот статус. Иначе это будет похоже на известное заявление о том, что советское общество было самым читающим в мире. Когда спрашиваешь, чем это доказано, оказывается, что ничем, кроме общего тиража издаваемой литературы на душу населения. Книги недостаточно напечатать в большом количестве, нужно, чтобы их читали. Тот факт, что в каждой библиотеке страны на полках стояли тома энциклопедий и трудов классиков марксизма-ленинизма, вовсе не подтверждает, что мы были самой читающей нацией в мире. Заявляя статус великой научной державы, его нужно постоянно поддерживать значимыми научными работами, открытиями. Как и всякий процесс идентификации, он беспрерывен.

—На Ваш взгляд, за 300 лет высшего образования в России на какой период пришелся золотой век гуманитарного образования?

—Вопрос, безусловно, дискуссионный, но я бы сказал, что для гуманитарных наук самое интересное время, когда происходило множество всевозможных открытий и в целом становление важнейших социальных институций, многие из которых до сих пор существуют, — это середина XIX века, эпохи царствования Николая I и Александра II.

В эти десятилетия в России действовали четко продуманные государственные программы поддержки начинающих преподавателей. С появлением всё большего числа университетов государство начало создавать систему подготовки профессоров, россиян по происхождению. К тому времени стало очевидно, что привлекать для российских университетов иностранных специалистов из Европы, во-первых, дорого, а во-вторых, там нет столько профессоров, которые бы согласились переехать в Россию преподавать. Пора было воспитывать своих, причем как можно скорее. Именно в тот период, буквально за 10−20 лет, была выстроена вся система подготовки кадров для научного и профессорского состава высшей квалификации. Для меня эта эпоха — образец того, как надо внимательно, продуманно подходить к этому вопросу.

—Еще одно доказательство, что от государственной политики и воли в науке зависит очень многое.

—В те времена каждый выпускник университета, если он заявлял о намерении пойти в науку или преподавать в университете, обязан был пройти двухлетнюю стажировку в Европе за государственный счет. Весь цвет российской науки XIX века — Лобачевский, Павлов, Менделеев, Бодянский, Герье, Кареев и многие другие ученые проходили через эту систему. Заканчивая обучение в университете, будущие светила наук подавали прошение императору, как бы сейчас сказали, на грант, чтобы им одобрили посещение лучших университетов Европы, где они могли слушать лекции выдающихся профессоров, собирали темы для своих будущих диссертаций и таким образом готовились к получению профессорского звания, а потом возвращались в Россию и создавали здесь свои научные школы.

Вся великая русская императорская наука родилась из этой программы государственной поддержки. Только к концу XIX века систему начали менять, кстати, под влиянием всё тех же гуманитариев, когда историк Ключевский заявил: зачем ехать в Европу, когда в России есть огромные неразобранные хранилища документов, и пора изучать собственные архивы.

—В тему влияния государства и роли гуманитарного знания: важную мысль в своем блоге высказал филолог Борис Орехов. Рассуждая на тему ключевой миссии гуманитариев, ученый пишет, что «гуманитарии действительно иногда (в особенно тяжелые периоды для общества) исчезают с карты социальных явлений и существований, но почему-то всегда возвращаются», вероятно, потому, что «обеспечивают две важные для человеческого сообщества функции: память и диалог». Зачем сегодня в нашем обществе сохранять память и вести диалог?

—Исследование памяти сейчас вообще большое актуальное направление в целом ряде гуманитарных наук: истории, социологии, философии, политической науке. Существует отдельный подход к тому, что такое общая, социальная или историческая память. Если говорить упрощенно, это некий аналог человеческой памяти. Когда человек в прямом смысле теряет память, он теряет себя, свою личность, перестает понимать, кто он и что делает. Память общественная, коллективная, пусть временами упрощенная, в чем-то мифологизированная, как и память конкретного человека, держится на выдумках и искажениях. Без этого общество не может осознавать себя и быть хоть сколько-нибудь цельным. Для того, чтобы эту память поддерживать, нужен диалог.

Мы должны разговаривать друг с другом и договариваться о том, кто мы, в чем наша специфика, идентичность, что у нас должно остаться в памяти, а что следует забыть, потому что общее забвение — это тоже неотъемлемая часть памяти. У любого общества в мире есть темы, о которых оно предпочитает не вспоминать.

—Николай Владимирович, у нас есть несколько прикладных вопросов о том, как в Вашем университете выстроен исследовательский процесс. Интересно, например, что считается сгенерированным новым знанием в гуманитарном вузе? Это продукт или заработанные на нем деньги?

—Этот вопрос я обсуждаю со своими студентами на занятиях по фандрайзингу, потому что для сферы гуманитарных наук он нетривиальный. В инженерных науках о результатах научной деятельности без возможности их коммерциализации принято говорить как о неудачных. В фундаментальных естественных науках это тоже важный этап, пусть иногда и с отложенным эффектом. У гуманитариев с коммерциализацией совсем всё сложно, там, скорее, получается создать разработки на стыке наук.

Приведу два примера из нашей практики.

У нас в стране есть проект разработки программы для распознавания рукописного текста. Технология пригодились бы историкам и филологам, потому как в архивах хранится немереное количество рукописей на разных языках, и их необходимо оцифровать. Во-первых, чтобы сохранить, а во-вторых, чтобы дальше работать с ними как с большими данными. Едва ли нам удастся коммерциализировать этот продукт из-за его узкой специализации. В отличие от программ по распознаванию печатного текста, которые нужны любому юридическом лицу для электронного документооборота, стоимость программы распознавания рукописного текста будет на два порядка выше.

Вторая наработка — уже непосредственно нашего университета — касается применения технологии блокчейна к электронным научным журналам. Это тоже не вполне гуманитарная тема, хотя и актуальная в нашей сфере. К электронным публикациям, размещенным на сайтах научных журналов, всегда были и остаются претензии, что авторы их временами корректируют, дополняют, и непонятно, какую версию научного результата считать стабильной. Это, на самом деле, большая проблема. Мы предлагаем использовать технологию блокчейна, которая позволяет зафиксировать основную публикацию и отобразить ее последующие версии.

Я привел примеры технологий, и всё же в основном результаты научных исследований в гуманитарных науках — это идеи, теории, мысли, которые выражаются в статьях и монографиях. Так, по результатам нашего масштабного международного мегагранта мы опубликовали более десятка монографий, в том числе за рубежом, и потому считаем этот проект удачным примером научной работы.

—Расскажите, пожалуйста, подробнее об этом опыте. Как Вы собирали команду под проект? Что вообще такое «мегагрант» в гуманитарном университете?

—Идея мегагрантов состояла в том, чтобы создавать в вузах или научных организациях новые лаборатории, которых раньше не было, под руководством ведущего ученого — зарубежного или российского, но обязательно приехавшего из другого региона. После окончания действия гранта лаборатория должна продолжить свою работу.

Мы запустили такой проект по истории Нового времени и пригласили в качестве руководителя лаборатории английского профессора Алана Форреста (почетный профессор Университета Йорка (Великобритания), крупный специалист по истории наполеоновских войн — Прим. ред.). Проект действовал три года, и хотя после окончания гранта профессор Форрест больше не руководит лабораторией, она продолжает работать на базе ГАУГН. Там всегда много молодых сотрудников университета, студентов — все постоянно что-то делают, защищают дипломы. Благодаря мегагранту внутри вуза появилась новая небольшая структура — лаборатория западноевропейских и средиземноморских исторических исследований, которая дальше двигает науку.

—Насколько активно Вы внедряете искусственный интеллект в научную работу? Какие перспективы видите в этом направлении?

—У нас есть небольшая группа специалистов философов, которая занимается определением того, что такое искусственный интеллект не с точки зрения программирования, а с точки зрения идей: как развивается эта технология, какие опасности за собой несет, какие у нее достижения. Группа работает совместно с Институтом философии при Российской академии наук, где создан целый совет по вопросам развития искусственного интеллекта.

Что касается прикладного применения AI в научной гуманитарной деятельности в обозримом будущем, то технология будет использована для помощи ученому в написании технических текстов и аннотаций, особенно когда их нужно будет перевести на иностранный язык. Думаю, искусственный интеллект будет выполнять технические вспомогательные функции для исследователей.

—Какие сложности сегодня есть в области преподавания исторической науки?

—Глобальных сложностей я не вижу, есть, скорее, особенности — историческая наука развивается быстро, и в рамках одного курса теперь до студентов нужно пытаться донести все больше информации. В XIX веке, чтобы написать «Историю России с древнейших времен», Сергею Соловьёву нужно было прочитать гораздо меньше книг, чем это потребовалось бы для аналогичной работы сейчас.

Другая особенность — это всё те же методологические кризисы, о которых мы уже говорили. В науках не хватает объяснительных моделей, и это общий вызов для всей высшей школы.

Для гуманитарного образования я бы назвал еще одно опасение. После отказа от Болонской системы мы ищем новую модель высшего образования, но пока никто не знает, какой она будет. И вот здесь очень не хочется в процессе очередного перехода к следующей модели потерять те наработки, которые мы имеем. Хочется что-то приобрести к тому, что у нас уже есть. Для этого необходимо хорошо задуматься над тем, что нам нужно как государству и обществу. Тогда мы создадим эффективно работающую систему, как это произошло в середине XIX века, в золотой век российской императорской науки.

—В начале нашего диалога Вы сказали, что студенты ГАУГН с первого курса обучения погружаются в научную среду. А какие у них перспективы после окончания университета?

—Наш целевой выпускник — это ученый, исследователь, вузовский преподаватель, то есть человек академической среды в расширенном понимании этого слова. Понятно, что все наши студенты не станут исследователями и педагогами, но каждому из них мы доносим исследовательские компетенции, которые потом пригодятся в самых разных сферах. Довольно много наших выпускников работает на госслужбе, в Минобрнауке, МИДе, Минюсте, в аппарате Государственной Думы, их там высоко ценят.

—Николай Владимирович, завершающий вопрос Вам как специалисту в области имагологии (научная дисциплина о взаимных представлениях народов друг о друге — Прим. ред.) Можно ли с научной точки зрения объяснить, действительно ли мы, россияне, переживаем сейчас кризис национальной идентичности?

—Кризис национальной идентичности у нас, как и у всех постсоветских государств, был в 1990-е годы, когда была одна страна и вдруг она стала другой, и нужно было как-то себя определить, понять, кто мы такие есть. А сейчас мы просто столкнулись с очередными вызовами, когда вдруг поняли, что мир, как я говорю своим студентам, — это не детская песочница. Мы тут все на этой планете не то чтобы большие друзья друг другу, даже если живем рядом. Даже друзья время от времени, бывает, жестко конфликтуют.

Все эти вызовы начались на самом деле с пандемии, когда сам факт того, что людям пришлось несколько месяцев не выходить из дома, заставил задуматься: а кто же рядом-то с нами живет?

Сейчас мы проходим фазу очередного переосознания себя как общества, но такие периоды случаются постоянно, каждое поколение должно их пережить. Наше общество неотделимо от остального мира, и, может быть, настал тот самый момент, когда нам нужно больше сосредоточиться не на том, почему мы часть всего мира, а на том, кто же мы такие сами по себе.