Мы собираем cookies

«Обет начинания»

Интервью с ректором Сколковского института науки и технологий Александром Кулешовым.

Ректор Сколтеха Александр Кулешов размышляет, как университету сегодня создавать разработки, способные выжить за пределами лаборатории, почему у нас до сих пор покупают технологии в Китае, что мешает молодежи выбирать науку как призвание и как изменить недоверие бизнеса и индустрии к университетам.

«Одна из главных известных в стране проблем — это огромный разрыв между образованием и наукой, с одной стороны, и практикой, массовым производством — с другой».

— Александр Петрович, какой изначальный смысл закладывался в идею создания Сколковского института науки и технологий? Что в нем со дня основания должно было быть не так, как в «типичном университете», каким Сколтех точно не является?

— В первые годы становления института я, скорее, косвенно участвовал в его деятельности. Отцом-основателем Сколтеха я не был, хотя и наблюдал за его работой. Тем не менее я, конечно же, могу транслировать идею, которая была изначально заложена в его фундамент.

Одна из главных известных в стране проблем — это огромный разрыв между образованием и наукой, с одной стороны, и практикой, массовым производством — с другой. В последние годы этот разрыв оказался совершенно неприкрытым, и нужно было как-то его сокращать. Не просто восстанавливать связи, но делать это подобно лучшим экономикам мира.

С самого начала перед глазами создателей Сколтеха был пример MIT (Массачусетский технологический институт, чья совокупная доля выпускников, основателей компаний, была бы эквивалентна 10-й по величине экономике в мире, по данным IQ Consultancy — Прим. ред.). Основная идея была абсолютно назревшей — создать университет нового типа — такой, как Стэнфордский или Массачусетский. Сейчас для нас эти примеры — уже далекая история, но есть опыт Китая, где наука и технологии развиты на сегодняшний день не хуже, если не лучше, чем на Западе.

— В Сколтехе реализована схема разделенного управления. Какие барьеры снимает такая структура?

— Суть разделенной схемы управления состоит в том, что я как ректор не имею права и полномочий на изменение позиции профессоров института. Если к нам приходит новый человек, он сначала проходит профессорскую комиссию, а потом ученый совет, который утверждает его в должности. Я только подписываю документ на базе решения ученого совета.

Без согласия профессорского корпуса я ничего не могу сделать, его роль в институте определяющая, это главные люди в Сколтехе.

В этом смысле разделенное управление действительно полезно и эффективно, в чем мы не раз убеждались на протяжении 10 лет.

— Российские вузы работают по программам и стратегиям развития. А что Вы считаете ключевыми показателями развития Сколковского института науки и технологий?

— Мы называем Сколтех фабрикой технологий и дали обет правительству и нашему совету каждый год поставлять в массовое производство новую технологию, критически важную для страны. Пока мы с этой задачей справляемся. Думаю, в этом году у нас тоже все получится.

В качестве примера могу привести факт, что в 37 регионах России работают наши базовые станции 4G и 5G. Мы довели эту технологию до массового заводского производства. Это принципиально важно! Не просто сделать прототип или опытный образец, а дойти до массового производства, до предприятия, которое способно его реализовать в любом необходимом количестве. Это и есть наш главный KPI, который каскадируется в целый набор второстепенных показателей: цифровых, публикационных, показателей объема коммерческих контрактов и прочих.

«В индустрии отношение к разработкам университетов, не хочу сказать, что презрительное, но во всяком случае снисходительное. Нам нужно было попытаться сломать этот психологический барьер и стереотип, что в университете, в академическом институте не может быть сделано ничего полезного для жизни, для практики».

— Есть ли у вас целевой показатель, сколько ваших разработок должно быть доведено до массового производства для выполнения KPI?

— Одна разработка в год. Это вполне достижимо. У нас есть четкий план на 5 лет, и мы точно можем говорить о том, что сделаем в 2025-м, в 2026-м и 2027-м годах. Что-то мы, возможно, выполним, с некоторым опозданием, но все же — сделаем.

В индустрии отношение к разработкам университетов, не хочу сказать, что презрительное, но во всяком случае снисходительное. Нам нужно было попытаться сломать этот психологический барьер и стереотип, что в университете, в академическом институте не может быть сделано ничего полезного для жизни, для практики. Это гигантская ошибка индустрии так думать! Нужно было как-то изменить это отношение, а для этого — в чем-то пойти на уступки.

— На что тогда, с Вашей точки зрения, рассчитывает индустрия с таким «снисходительным» отношением к университетам? Откуда тогда бизнес будет получать научные разработки для своего развития?

— Купит их в Китае, Корее, Малайзии, в других странах. Сейчас много косвенных путей, как это можно сделать.

— В нас по-прежнему сильно убеждение в том, что лучше покупать за рубежом?

— На самом деле виноваты обе стороны. В определенный период наука, университеты, академические учреждения в нашей стране действительно не поставляли ничего конкретного. Как это работало во времена больших победных для нашего государства проектов? Келдыш и Седов писали уравнения, а Королёв и Янгель их реализовывали в «железе». Это была теснейшая связка науки и производства как на личностном уровне, так и на институциональном. А сейчас она порвалась, ее нет. Поэтому компаниям, не желающим рисковать и мучаться с мудреными учеными-исследователями, проще взять и купить готовое в Китае, как раньше покупали в западных странах. С точки зрения бизнеса это правильно: риск минимальный, получаешь сразу готовый продукт. Когда бизнесу дают возможность выбирать варианты, исходя из прибыльности той деятельности, которой занимается данная индустрия, то выбор всегда будет такой. Если замыкаться в рамках собственного критерия благополучия и выгоды, поступать приходится именно так.

— Пока той самой связки новых Келдышей и Королёвых у нас не ожидается, получается, — прогноз пессимистичный?

— Мне недавно пришла поздравительная открытка ко дню рождения. В ней автор мне пишет: «Вы как-то сказали, что в нашей стране только оптимист может выжить, остальные — терпят поражение. Желаю Вам оставаться верным этому принципу». Я стараюсь.

«Подходит волна фотоники, и совершенно ясно, что микроэлектроника постепенно уступит ей место».

— Вы отметили, что разработки института касаются критически важных сегментов нашей экономики. Как в Сколтехе прогнозируется спрос на востребованные направления и, соответственно, на необходимые для них кадры в ближайшие годы? Это ваша внутренняя аналитика, или вы изучаете внешние данные?

— Никак не прогнозируем, запросы и так совершенно очевидны, как и ключевые проблемы. Как известно, возвращающаяся первая ступень на 70% удешевляет стоимость запуска. Это критически важная вещь, особенно если вы, как «Старлинк», хотите запустить 8 тысяч спутников вокруг планеты Земля (Starlink — планетарная система искусственных спутников от компании SpaceX — Прим. ред.).

Проблема не в том, что надо искать востребованные области разработок, они и так всем известны, и никакие аналитические отчеты для этого не нужны. Мы же знали, что в России за 35 лет не было создано ни одной базовой станции. А мы их сделали. Сейчас для всего нужны аккумуляторы: для электромобилей, беспилотников, для работы в Арктике, в космосе. Подходит волна фотоники, и совершенно ясно, что микроэлектроника постепенно уступит ей место. Это процесс не одного года, это процесс на десятилетия, но это обязательно произойдет. Скорее всего, даже быстрее, чем мы думаем, как это в последнее время и случается.

— Как Вы считаете, насколько сегодня развито понимание того, что наука — это не только про величие и лидерство страны, ее престиж на мировой арене, но и про деньги, про возможности, которые она открывает для развития бизнеса?

— Наука — прежде всего про деньги. Престиж тоже важен, но его странам может принести и победа в чемпионате мира по футболу. Дело не только в престиже. Без денег наука не развивается. Во время экономических реформ 1990-х годов существовал подход, что наука подождет, когда речь шла о финансировании. Но наука не подождала, она едва не умерла, и решающий удар по ней был нанесен именно таким отношением.

«Почему в ХХ веке наука была привлекательна для молодежи? Потому что ученые высокого класса были небожителями, и все исследователи обязаны были стремиться к этому статусу».

— На Ваш взгляд, социальный портрет ученого в нашей стране требует пересмотра — прежде всего ради привлечения в науку молодых умов?

— Социальный портрет ученого выглядит непривлекательно для молодежи не только в России, сейчас это всемирное явление, за исключением Китая, который вкладывает в науку огромные деньги. А ведь китайцы взяли все лучшее советское, переиначили на свой лад и умножили на 10. И их результаты — потрясают!

Почему в ХХ веке наука была привлекательна для молодежи? Потому что ученые высокого класса были небожителями, и все исследователи обязаны были стремиться к этому статусу. Поэтому самое быстрое развитие науки во всем мире приходилось на период с конца Второй мировой войны до 1990-х годов. А дальше начались «вариации на тему». За исключением искусственного интеллекта — технологии, в которой действительно был совершен большой скачок, благодаря фактически одному человеку, ученому Джеффри Хинтону (лауреат Нобелевской премии по физике за 2024 год, совместно с Джоном Хопфилдом удостоены награды за фундаментальные открытия в машинном обучении нейросетей — Прим. ред.).

— А если завтра у российских ученых появятся всевозможные социальные льготы, преференции — это что-то поменяет в отношении молодежи к науке?

— Дело не в льготах. Надо, чтобы молодежь видела в занятии наукой карьерные возможности. А сейчас их не видно. Должно быть уважение общества к ученым, исследователям. Это уважение может быть достигнуто через деньги: «смотрите: вот я заработал», или через что-то другое. Но уважение со стороны тех, кто тебя окружает, — это главное практически для любого человека.

Знаете, Сталин перевез Капицу в Россию из Англии, и тот, конечно же, прекрасно понимал, куда он едет. Знал про процессы, про суды и все прочее, что происходило в те годы в Советском Союзе. Но в Англии он был рядовым профессором, обычным гражданином. А здесь он сразу стал небожителем. Я не даю этому оценку, просто поясняю причины поступка ученого, который, несмотря ни на что, вернулся в Россию. Не без проблем, но переехал.

Вернемся к примеру MIT, из стен которого выпустилось множество ученых-миллиардеров. Это же колоссальный стимул для молодежи! Человек учился на биолога и стал миллиардером.

Другой пример — Институт Вейцмана (один из ведущих израильских исследовательских центров, в июне 2025 года сильно пострадал в результате военного конфликта в регионе — Прим. ред.). В этом институте работает много выходцев из России, и его президент в свое время рассказывал мне, что у них нет никакой стратегии развития. «У нас работают 300 человек. Мы просто берем любого, кого считаем умным, и даем ему возможность заниматься тем, чем он хочет», — вот такой у них подход. Какие это приносит результаты? Одна из сотрудниц института изобрела препарат «Копаксон» — практически единственное сейчас в мире лекарство против рассеянного склероза. Каждый год оно приносит Институту Вейцмана около 800 миллионов долларов роялти. Это тоже мотивирует быть ученым, заниматься наукой, которая, в случае твоего успеха и удачи, даст тебе то самое положение небожителя, потому что очень богатый человек — это тоже небожитель. В представлении 16-летнего парня или девушки точно. И в России молодые люди тоже задают себе вопрос: что я для себя выбираю, какое будущее, если я захочу стать ученым?..

— Сколтех был создан по образцу лучших университетов мира, в которых обучение сочетается с научными исследованиями и вокруг которых сосредоточено предпринимательское сообщество. В мировой практике такие сильные университеты объединены в сообщества, наподобие Лиги плюща, университетов золотого треугольника, краснокирпичных университетов. В российской системе высшего образования тоже есть университеты, которые развиваются в своей концепции и при этом это признанные сильные научные и образовательные центры. Сколтех — в их числе. Может ли у нас возникнуть своя Лига плюща?

— На самом деле такая лига уже начала складываться естественным путем. У нас четко обозначилась лидирующая группа от 6 до 8 университетов, которые действительно сильно впереди и в каком-то смысле идут в одном направлении развития. Например, Сколтех, МФТИ и Университет ИТМО, по сути, уже составляют Лигу клевера по фотонике.

Формально российскую Лигу плюща никто не учредил, но, в общем-то, мы об этом всерьез думаем.

— Какие это 6–8 университетов-лидеров, которые могли бы в нее войти?

— Посмотрите на итоги отбора третьей волны исследовательских центров в сфере искусственного интеллекта среди университетов (представлены в Правительстве РФ в начале июня 2025 года — Прим. ред.) — вы получите ответ на свой вопрос.

«Кампус — это нечто, что позволяет заниматься по-настоящему передовыми исследованиями».

— В 2023 году Сколтех выступил экспертом по проекту «Кампусы мирового уровня». Теме создания университетских кампусов сейчас уделяют много внимания. Объясните, пожалуйста, какие цели у этого проекта? Предположу, что удержание абитуриентов в регионах за счет создания для них комфортной образовательной среды.

— Это вторичная задача. Понимаете, в чем дело: современный университетский кампус — это нечто совершенно иное, чем просто территория вуза. В 2019 году Сколтех выиграл главный приз в номинации «Лучший университетский кампус» ежегодной архитектурной премии Prix Versaille ЮНЕСКО. Это, конечно же, заслуга ведущего швейцарского архитектурного бюро Herzog & de Meuron, которое спроектировало и кампус Сколтеха, и стадион «Птичье Гнездо» в Пекине для Олимпийских игр 2008 года, и многие другие сооружения мира. Но дело не в архитектуре. Дело в том, насколько функционален университетский кампус.

IT можно заниматься где угодно, бухгалтерию тоже можно вести где угодно. Но для того, чтобы заниматься современной настоящей, серьезной наукой, необходимо предусмотреть определенную структуру специализированных помещений. Кампус — это нечто, что позволяет заниматься по-настоящему передовыми исследованиями.

У нас, к сожалению, кампус иногда воспринимается как новое красивое здание, которое непонятно чем заполнять. Внутри можно разве что работать на компьютере. Делать нужно ровно наоборот: сначала понять, что вы хотите делать в кампусе, какой тип оборудования собираетесь там использовать, а после этого планировать проект.

То, что вы сказали о создании условий в регионах, безусловно, тоже является целью и не бесполезной. Очевидно, что надо пробовать что-то делать и развивать на местах тоже. Совершенно не обязательно сосредотачиваться в Москве, Санкт-Петербурге или Академгородке. Важно широко двигать науку и образование. А для этого нужны современные кампусы — это правда. Но современный кампус — это не просто здание, это совсем другое. Этим знанием мы пытались поделиться в том числе с регионом и спроектировали кампус в Челябинске, исходя из нашего опыта.

— В региональных вузах опыт Сколтеха может быть воспринят как нечто «космическое». Делитесь ли вы еще каким-нибудь своими компетенциями с регионами?

— Это одна из наших миссий. Мы активно работаем с региональными университетами, с вузами Дальнего Востока и делаем это вполне бескорыстно, даже с нашими затратами. Государство не просто так вкладывает деньги в наше развитие — мы должны делиться своими компетенциями.

«Перемены в высшем образовании — это малая часть тех гигантских изменений, перед лицом которых мы сейчас стоим. Мы находимся на точке слома эпох».

— Александр Петрович, в завершение нашего разговора, после того, как мы поговорили и о миссии университетов, и о развитии технологий, интересны Ваши размышления о том, будет ли переосмыслено высшее образование в эпоху искусственного интеллекта и «массовой привычки пользоваться внешним умом»?

— Перемены в высшем образовании — это малая часть тех гигантских изменений, перед лицом которых мы сейчас стоим. Мы находимся на точке слома эпох. То, что происходит с искусственным интеллектом, — это действительно драматическое, грандиозное изменение, и мы совершенно точно не отдаем себе отчет, к чему это приведет. Не через 50 лет, а через единицы лет.

Строить какие-либо прогнозы сейчас сложно, потому что есть и позитивные, и крайне негативные гипотезы, вплоть до того, что мы можем потерять всякий контроль над искусственным интеллектом, и он заменит интеллект биологический. Я не берусь об этом судить, просто рассказываю о тех течениях, которые есть сейчас. Если говорить о моей личной позиции, которая ничего не утверждает, то, боюсь, негативный прогноз вполне вероятен.

10–12 лет назад мы и представить себе не могли, что будем платить улыбкой в магазине, а сегодня нам кажется, что мы всегда так жили. Технологии развиваются очень быстро, и я не тот человек, который может дать точный разумный прогноз об их дальнейшем влиянии на человечество. Да и есть ли такой прогноз?

15 июля / 2025

Интервью провели: Александр Никифоров, Екатерина Позднякова
Текст подготовила: Екатерина Позднякова

Материал подготовлен редакцией издания «Ректор говорит!». При копировании ссылка на издание «Ректор говорит!» обязательна.

[ Рассылка ]

Каждую неделю — новый материал

Подписывайтесь на рассылку, чтобы первыми узнать о ключевых изменениях в академической среде, сенсационных научных открытиях, образовательных трансформациях и опыте ведущих вузов.